Стрелок пожарной охраны, дважды мама, Марина ходит в форменной одежде. На службе – при оружии. Стрелки, таким образом экипированные государством, должны сопровождать грузовые поезда с особо важными грузами. Особо важные грузы должны идти под описью. Опись должна быть приклеена сверху на опечатанных особо важных грузах. Это, наверное, чтобы ворам не нужно было долго соображать: где и что лежит. И цистерны, и взрывчатые материалы, и лес, и готовые вагончики для вахтовиков, полностью оборудованные внутри и загруженные сверх того разной необходимой в тайге мелочёвкой: колёсами для КамАЗов, запчастями для экскаваторов и буровых установок, – все под описью.

Иногда особо важные грузы отстаиваются по тупикам на разных пикетах. И эти тупики не обязательно должны располагаться в непосредственной близости от станций или хотя бы разъездов.

Как-то в ноябре, когда снег лежал ровно и давно уже не подтаивал на 30-градусном минусе, стрелка пожарной охраны Марину везли локомотивом к очередному особо важному грузу.

Впереди как-то однобоко замаячил семафор. Наверное, опять хулиганьё стекло разбило. Машинист притормозил, Маринка вышла на воздух из локомотивного отсека. Слезть не успела.

– Э, придурок, ты чего там сидишь? – вдруг заорал машинист.

– Кто – я?! – возмутилась Марина.

– Да ты тут при чем? На светофор посмотри! – заржал машинист в ответ.

На семафоре сидел… путеец. Судя по снежной присыпке на бушлате – сидел давно и плотно. Хотя “сидением” это можно было назвать с большой натяжкой. Скорее уж висел на завязанных узлом руках. Сидеть на железной трубе с одним-единственным глазом было особо не на чем.

– Ты там примёрз? Чё молчишь? Во дебил! – ржали машинист с помощником. – Ты какого на светофор запёрся?

– Таам…Тааам… – послышалось в ответ невразумительное.

– Что т-а-а-м? – передразнила его Маринка.

– Мужики, там медведь! – путеец наконец смог выдавить из себя полноценное предложение.

– Где?

– Да в табельной, ёлки!

– А ты чего там делал, ночью-то? С рабочим поездом чего не уехал? – Маринка, машинист и помощник веселились уже втрояка.

– Так я че-то с мороза чаю попил, пожрали с мужиками, да, ёлки, уснул. А они, сволочи, видать, меня не разбудили. Жрачку оставили на столе. Я просыпаюсь, а в кресле медведь, ёшкин экибастуз, сидит и колбасу жрёт. Чуть не обделался я.

– А как ты на светофор-то залез?

– А хрен его знает! Я че – помню, что ли?

От табельной вдруг донёсся медвежий ор.

– Маринка, доставай пистолет! – ржали мужики.

– И че, мы его застрелим из “макарова”? – Маринке совсем не улыбалось коротать ночь на пару с топтыгиным.

– Ну, ты сходить-то будешь? – сквозь хохот поинтересовался у Маринки машинист.

– Куда? К медведю? Ты дурак, что ли?! – обалдела она от вопроса.

По рации запросили указаний: мол, в табельной медведь пирует – видать, шатун, или разбудил кто. Все приличные медведи спят давно. На семафоре путеец висит. Слезть не может – руки со страху как-то так завернул – йогам на зависть, конечно, но сам теперь хрен расцепит, да ещё и подмёрз, видать.

– Ладно, снимайте этого дятла с семафора. Стрелок пусть возвращается, – прохрипела в ответ рация.

Локомотивом подъехали к семафору впритык. Путеец плакал, но слезть не мог: рук не расцепить, и вообще – слезать страшно. Пришлось машинисту залазить и стаскивать болезного силком. Маринка вернулась домой.

Потом только до неё дошло: если бы не благополучно забытый товарищами путеец, зашла бы она в табельную, а там – глядишь, в лучшем случае сама бы на семафоре до утра сидела.

Наталья ГАЛИЧ.

п. Верхнезейск.