История освоения Зейского района глазами очевидцев

Сто лет тому назад

(Окончание. Начало в “ЗВС” №№ 70, 72, 74, 78)

В предыдущих материалах  из книги Виктора Романцова «Дела давно минувших дней», который издал её по дневниковым записям Анатолия Улискова, мы узнали о жизни семьи в Бомнаке, которая переехала туда в 1929 году. Глава семейства Филипп Иванович возглавлял райинтегралсоюз «Орочен», созданный для снабжения эвенков и просветительской работы с ними. 

Благодаря дневникам Анатолия Улискова, которые сохранились до наших времен, мы узнали, как жили эвенки в начале ХХ века, как привыкали к цивилизации, которая пришла на их землю, почему в Бомнаке появились спецпереселенцы. На какое-то время семья переезжала жить в Зею. Вернулась в Бомнак в 1935 году и прожила там год до ареста отца Филиппа Ивановича.

Марина ТИШКОВА.

Трудное время (1935 – 1936 годы)

Всегда событием для нас, да и для всех жителей Бомнака  был приход парохода, особенно первого. Пока после ледохода стояла высокая вода, пароход из Суражевки в Зею, а затем на Бомнак успевал приходить обычно дважды. Да в течение лета ещё два раза. И всё. Этими четырьмя рейсами завозился почти весь необходимый груз. Небольшие остатки довозились уже катерами, которые за один рейс могли перевезти не более десяти-пятнадцати тонн. Зимой приходило два-три обоза подвод по тридцать-сорок. Вот и весь груз за год. Ни телеграфной, ни телефонной, ни радиосвязи с Бомнаком не было. Но то, что пароход сегодня придёт, кто-нибудь из жителей всё-таки знал, и это становилось известно всему населению. А узнавал провидец о пароходе потому, что рано утром, когда звук далеко слышен, он улавливал еле различимый гудок парохода где-нибудь в районе Доенинска или ближе, где пароход останавливался грузить дрова, или там же на перекате. Однажды в хорошую воду рано утром в Бомнак пришёл пароход «Сибиряк», значительно больших размеров, чем те, которые курсировали ежегодно. Судно было загружено в основном для райинтегралсоюза и сопровождал его товаровед Зейской базы Ляпустин Иван. Под выгрузкой он стоял сутки, а вывозили груз на склады почти трое.

К концу лета в Бомнак назначили судью Сонина и милиционера Анисимова. Но если судья был почти незаметен, то милиционер в своей форме с тремя кубиками в петлицах, опоясанный ремнями и с наганом, внушал почтительное уважение, граничащее со страхом. Он обходил посёлок, ко всему присматривался, и жители, большинство которых сроду не видели милиционеров, да ещё с наганом, старались с ним не встречаться – чёрт его знает, что у него на уме, что он высматривает. А вдруг мы не так живём, как надо? Но было всё спокойно. И к милиционеру стали привыкать. Его не отвлекали своими мелкими просьбами или другими делами.

Все давно уже знали своё начальство: председателя райинтегралсоюза Улискова, заместителя председателя райисполкома Рубцова, секретаря райкома партии Торпищева. С ними решали любые вопросы. Но в большинстве своём шли к Улискову. Звали его за глаза «хозяином». Да он и был фактически хозяином, потому что жильё, снабжение, транспорт, вопросы заготовки, работы и многое другое было в ведении председателя райинтегралсоюза. Причём называли «хозяином» не иронично, а искренне, как было на самом деле. С ним решали вопросы везде, где только встретят, и у него дома. Рубцов и Торпищев, те держали марку начальства и в основном разговаривали с людьми в «своих стенах». А «хозяин» был доступнее, демократичней, проще.

Наступил декабрь 1934 года. Из газет, пришедших в Бомнак из Зеи с большим опозданием, люди узнали страшную весть: 1 декабря в Ленинграде убит С.М. Киров – первый секретарь Ленинградского обкома и секретарь ЦК ВКПб, хорошо известный в стране человек. Всю зиму в газетах шли сообщения, связанные с этим убийством.

Помню, у отца были небольшие портретики членов Политбюро, секретарей ЦК. Как-то после прибытия очередной партии газет он стал пересматривать портреты и некоторые отложил в сторону. Обмениваясь мнением с кем-то из своих близких по поводу происходящего в стране, отец упомянул про «правых» и «левых» и ещё каких-то «уклонистов», осуждал их, возмущался.

Что-то надломилось и в стране, и в нашем посёлке. Ещё не страх, но что-то похожее на это. Мы стали слышать новые для нас слова «троцкисты», «зиновьевцы», блок, террористические центры, вредители, враги народа и др. Мы были всей душой против этих «врагов» и радовались, что их разоблачают и расстреливают. 

Кино

В середине февраля 1935 года на Бомнак приехал Алексей Улисков, младший брат отца. Он после окончания семилетки в Зее поступил на курсы киномехаников, окончил их и стал работать на кинопередвижке. Ездил по деревням и приискам на лошади со своей аппаратурой и показывал редкое в то время кино. В его репертуаре было всего три кинокартины. Одна из них нам особенно понравилась – это был «Мятеж» по повести Фурманова.

Первый сеанс был объявлен для взрослых, а следующий – для детей. Сначала все с любопытством осматривали киноаппарат, коробки, динамомашину. Движка не было. Динамомашина имела ручной привод. Двое-трое добровольцев попеременно крутили ручкой эту машину, как мясорубку, только значительно больших размеров, и она давала электрический ток.

Пытались крутить её и мы, но нас надолго не хватало – крутить было тяжело. Кино в посёлке было встречено с радостью. Это был первый показ немого кинофильма в истории посёлка.

Страх

В марте отец вернулся из командировки в Хабаровск, и через несколько дней стало заметно, что он помрачнел, был неразговорчив, чем-то обеспокоен. Чувствовалось, что у него на работе какие-то неприятности. Но дома об этом ничего не говорил. По отдельным репликам мы стали догадываться, что наши правоохранители Сонин и Анисимов чего-то добиваются, что-то ищут, чтобы обвинить его. Особенно нагло и самоуверенно вёл себя Сонин. Стали вызывать на допросы отца и других работников управления. Уцепились за вопрос финансирования строительства. А в этом вопросе действительно были финансовые нарушения. Средств на капитальное строительство выделялось мало, а нужда была большая. Решили «занять» из оборотных средств с последующим возвратом. Об этом знал не только отец, но и все работники правления. Тайны из этого не делали. Но на допросах чувствовалось, что кто-то из работников бухгалтерии или плановиков прямо и точно показывает, где и что надо искать. Стали вызывать на допросы и маму. Спрашивали её в основном о делах прошлых лет, относящихся к жизни в Заречной Слободе. В частности, о том, как отец, до наводнения занимаясь личным хозяйством, зимой возил грузы на прииски и продавал там контрабандный спирт.

Похоже было, что этот донос получен не на Бомнаке, а в Зее. А контрабандой спирта после гражданской войны, вплоть до начала тридцатых годов, жители Приамурья действительно занимались. Спирта у нас было мало, а мужчины, особенно старатели на приисках, любили выпить. На этом спросе и возникла контрабанда спирта из Маньчжурии. Туда возили соль, мыло, а оттуда – спирт. Граница была в те годы почти открытой и люди привыкли к лёгкому переходу её. Конечно, были там какие-то заставы, но строгого режима не было. Спирт был дорогой, и люди пытались на этом заработать. 

Занимались контрабандой и Киселёвы, родственники и соседи Улисковых, отец и два сына. Один раз ходил с ними и Сергей, брат отца. В конце двадцатых годов зимой во время очередного похода за спиртом, возвращаясь с той стороны, Киселёвы напоролись на пограничников. Стали убегать. Пограничники открыли огонь и убили отца Киселёвых и одного сына. Другой убежал и в Зее сообщил дома об этом. Поехали на Амур в Черняево и привезли на лошади тела убитых. В Заречном это был единственный такой трагический случай, но он отрезвил некоторые бесшабашные головы спиртоносов.

Как-то вечером, вернувшись с работы, отец осмотрел свои книжные полки, охотничий ящик, охотничью сумку, в которой нашёл пять патронов от карабина. Я знал про эти патроны. Появились они в сумке тогда, когда мы летом ездили на Амкан и отец брал с собой карабин. Карабин он сразу по возвращении с Амкана сдал, а патроны остались в сумке. Отец при мне достал эти патроны, вышел во двор и забросил их по одному в снег, в овраг за нашим огородом. Я спросил, зачем он это сделал, но ответа не получил. Было заметно его беспокойство.

После одного из допросов в НКВД он понял, что возможен обыск, и не хотел ещё дополнительных вопросов по этим патронам. Как-то, возвратившись с работы, он предупредил нашу мать, что, возможно, у нас будут делать обыск.

Мать была поражена этой новостью и лишь спросила: «А что у нас искать?» На этот вопрос ответа она не получила. Через несколько дней из соседнего с нашим домом длинного барака были выселены две семьи: Боровиковых – в пристройку к переселенческому бараку, Шишовых – в переоборудованную под жильё новую баню-прачечную.

Обстановка в посёлке становилась всё напряжённей. Многих работников интегралсоюза и жителей посёлка вызывали в НКВД на допросы. Все умалчивали, о чём шли допросы, дав подписку о неразглашении. Вокруг нашей семьи образовалась пустота – изоляция. Стали меньше ходить к нам люди, по-другому стали разговаривать с матерью. Лишь здоровались и старались быстрей отойти. Чувствовалось, что люди нас стали бояться, не все, конечно, но многие.

Обыск

Где-то к середине апреля к нам в дом заявились два-три человека из милиции и ещё двое из числа поселковых жителей. Это были понятые. И начался обыск. Я был дома и наблюдал за этой постыдной операцией. Милиционеры осмотрели все книжные полки, комод, два наших сундука с домашними вещами. Вынули из них бельё, одежду. Ничего ценного для них там не было. Достали лишь пару лапчатых унтов. Перевернули постель, обыскали отца. После обыска началась перепись имущества. Описали всё, что представляло какую-то ценность: швейную машинку, два охотничьих ружья, кабана, кур. Работники милиции и понятые подписали этот документ, заставили сделать это же мать и отца. Предупредили родителей о том, что всё это остаётся в доме на хранении под их ответственность.

Обида, стыд и унижение охватили меня. И ещё страх. Я видел силу власти, её грубость и бесцеремонность. Они могут всё! По растерянному виду отца, матери, да и понятых, которые испуганно смотрели за этим бесстыдным перетряхиванием белья, вещей и постельного, было видно, что они испытывали то же самое. Что ищут? Почему? Мне было непонятно. И ещё – за что? Я даже не мог допустить в мыслях, что отец совершил что-то преступное или просто неправильное. Власти ушли, а мы остались с разбросанными вещами, развороченной постелью и с растоптанной душой. Мать плакала и не хотела ничего прибирать. 

Но это было только начало. В эти же дни ушла от нас домработница Мотя. Когда началось преследование отца по служебным делам, власть нашла возможность добавить к этому и Мотю. Этому способствовал Дронов (комсомольский руководитель района). Он затаил на отца обиду за квартиру и решил отомстить. Он убедил её уйти от нас и потом написать заявление о том, что её эксплуатировали, не предоставляли отпуск, и она не имела выходных дней.

Действительно, Мотя не была приходящей домработницей, а жила в нашей семье. Работала вместе с мамой, и отдыхали также вместе. Когда это удавалось. В отпуск к родителям за прошедший год не ездила. Заявление попало в суд, который решил взыскать с нас в её пользу какую-то сумму за работу в выходные дни и неиспользованный отпуск.

Арест

15-го апреля 1935 года в школе во время последней перемены ко мне подошёл Васька Назаров и с каким-то виноватым видом, оглядываясь, спросил, не видел ли я чего-нибудь на улице в конце урока? И сообщил, что моего отца арестовали, он лично видел, как его вели под конвоем, у конвоира была винтовка со штыком. Это известие для меня было сильнее удара, я не знал, что мне делать. Весь урок у меня не выходила из головы эта картина: отца ведут под конвоем через весь посёлок. Какой позор! И за что? Что же он такое сделал? После уроков я сорвался и бросился домой. На мой немой вопрос мама ответила, что отца арестовали и посадили в тюрьму, в здание, которое недавно освободили от семей Шишовых и Боровиковых. Теперь для нас стала известна причина таких перемещений семей.

Через два дня арестовали главного бухгалтера Усынина Ивана Михайловича. А ещё через день Коломина Георгия Спиридоновича и Сенченко. Потом привезли и посадили зав. отделением Огорона Елисафенко. Кто следующий? Все ждали – кто следующий? Но на этих пятерых пока и закончилось.

На меня и других ребят, у которых пострадали родители от властей, напала какая-то ярость. Находило что-то такое, отчего хотелось кричать, баловаться на уроках, дерзить и мешать учительнице, хулиганить на улице. Хотелось запустить камень или палку в окно Дронову в райком комсомола, мимо которого мы каждый день ходили в школу.

Где-то в середине мая нас выселили из квартиры. Дом наш занял Анисимов с женой и двумя детьми. Выселили и семью Коломиных. Их дом занял милиционер Плотников – заместитель Анисимова. Наши две семьи, состоящие в общей массе из двенадцати человек, подселили к семье Евдокимова – из трёх взрослых. Имущество наше, которое было описано, сдали в какой-то склад, куры исчезли, а кабан стал беспризорным, перешёл на подножный корм в лесу и вскоре одичал. Корову нам оставили, она очень помогала в это трудное для нас время. Паёк нам урезали. С продуктами стало совсем плохо. Но помогали знакомые: Лика – бывшая наша домработница с мужем Александром Парыгиным, Бордовиковы, китайцы, жившие в посёлке, пастух и другие. Давали картошку, рыбу, растительное масло, делились крупой и другими продуктами.

В эти же дни покончил с собой зам. председателя райисполкома (а фактически – председатель) Рубцов, над которым также нависла угроза ареста. НКВД и милиция занялись его похоронами. Проводить на кладбище разрешили только супруге Рубцова. Жуть, какая-то дикость и произвол виделись всем в этом трагическом случае. И ещё страх перед всесилием новой власти.

Месяца через полтора-два после ареста, когда стало ясно, в чём обвиняют отца и его товарищей, состоялся суд. Обвиняемые заранее, ещё находясь под следствием, написали жалобы в различные инстанции. Через надёжных людей переправили их в Хабаровск. Знаю, что на некоторых конвертах были указаны фамилии получателей: Дерибас, Варейкис, Блюхер. Дерибас Терентий Дмитриевич – комиссар госбезопасности 1-го ранга, возглавлял в тот период ОГПУ – НКВД на Дальнем Востоке. Варейкис Иосиф Михайлович – секретарь Дальневосточного крайкома партии. Блюхер Василий Константинович – командующий ОКДВА. Все они в 1938-1939 годах были ликвидированы как «враги народа». Но в тот период они представляли высшую власть на ДВК.

Какую-то, и немаловажную роль эти письма сыграли, но уже позднее, после суда. Суд состоялся в августе 1935 года. Мама присутствовала на суде и помнит, что отец все обвинения отвергал. Напомнил всем о том, что он отстаивал советскую власть с оружием в руках. Показывал документы, подписанные П.П. Постышевым и другими выдающимися большевиками, которые он хранил с 1929 года.

Не согласен!

У судьи Сайдашева заседателями были два молодых эвенка. Прокурор в своей обвинительной речи потребовал высшей меры наказания – расстрела. Заседатели, услышав слово «расстрел», вскочили со своих стульев и, замахав руками, стали твердить: «Нет! Стреляй не надо! Не согласен!» Произошло замешательство, и суд удалился на совещание. После перерыва объявили: «Десять лет! Но учитывая активное участие в гражданской войне – пять лет лагерей». Елисафенко дали десять. Усынину, Коломину и Сенченко – чуть меньше.

С судом одна неизвестность для нас кончилась. Началась другая – как теперь будем жить? Где? Семья Коломиных ещё до суда уехала на пароходе к родственникам в Дамбуки. Семья Сенченко уехала ещё раньше. Семья Елисафенко выехала прямо с Огорона в Овсянку, где у них были родственники и где мы их встретили в 1937-38 годах. Усынин был одиноким.

В середине августа пришёл пароход, на котором мы должны были ехать в Зею. Это был всё тот же «Большевик». На этом же пароходе отправляли и осужденных. Судно пришло где-то в полдень. Стали разгружаться и планировали отправиться в обратный путь на следующий день.

У нас в сберкассе на книжке лежала определённая сумма денег, и мама планировала их снять до нашего отъезда. Но зав. сберкассой Ольга Головкина находилась в тайге в культпоходе. Её ждали со дня на день.

Наконец-то в день прихода парохода, уже к вечеру, она вместе с другими вернулась из этой поездки на оленях. Мать сразу же отправила меня к ней, чтобы уточнить возможность получения наших денег. Ольга ответила что-то неопределённое, пообещала на следующий день дать конкретный ответ. Но и на следующий день мы свои деньги не получили. Оказывается, наш вклад был арестован, и получить его было нельзя. Я не знаю, что бы мы делали и как бы жили без денег, если бы нас не выручил Иван Михайлович Усынин. Ещё до ареста его и отца, когда по ходу допросов и выдвигаемых обвинений стало ясно, что обыска не избежать, он вечером пришёл к нам и предложил отцу деньги. Свой поступок объяснял так: «Возьми, Филипп Иванович. Я знаю, что у вас денег нет. А у меня вот дома хранилось немного. Во время обыска всё равно отберут. Я ведь один, никого у меня нет, а у вас большая семья. Потом, когда-нибудь отдадите». Отец смутился, но деньги взял. Денег было, по-видимому, тысячи три, плотная упакованная пачка. Эти деньги очень выручили нас. Мы на них жили целый год до возвращения отца из заключения в конце апреля 1936 года.

В 1938 или в 1939 году, уже проживая в Овсянке, отец долг вернул, продав молодую корову, которую мы вырастили из телёнка за эти годы.

Отъезд 

Не помню уже, как мы грузились на пароход, как грузили свою корову, кто нам помогал, помню лишь, как мы плыли вниз по Зее. Пассажиров было мало. В помещении 3-го класса в дальнем углу разместили наших арестантов, точнее сказать, осужденных: отца, Усынина, Коломина, Сенченко, Елисафенко. Сопровождал их Плотников и два милиционера, в том числе Пега Пономарёв. Печальная это была картина: четверо ребятишек сидят у своих вещей в одном углу помещения, а в другом – отец со своими товарищами под охраной часового с длинной винтовкой и штыком. Ещё несколько пассажиров, все разговаривают вполголоса. Эта винтовка со штыком – главное на пароходе. Она определяет поведение людей, их настроение. 

Забегая вперед, следует отметить, что по жалобе отца и его товарищей, отправленной ещё из Бомнака, из Хабаровска прибыла специальная комиссия. Сонин был снят с должности, арестован, и его привезли под конвоем в Зею. А дело отца было пересмотрено, ему определили срок наказания в полтора года. Значительно были сокращены сроки и остальным. Сонина из Зеи отправили куда-то и мы о нём больше никогда не слышали. Позже был снят с должности и уволен со службы Анисимов. Такой быстрый поворот событий произошёл, по-видимому, от вмешательства в это дело Дерибаса. Так, по крайней мере, думал отец. 

Однако до оправдательного приговора ему пришлось провести в Бамлаге полтора года.  Конфискованные вещи семья так и не получила назад, поэтому быт обустраивать пришлось с нуля. Но это уже другая история.

Виктор Романцов.